Пусть всех имен не назовем.

Давно окончился поход, но нас, "первачков", и "ветеранов" тянет друг к другу. Какие-то две недели показались нам годами ежеминутной близости, крепкой дружбы. Почему? Наверное, потому, что сам "Снежный десант" обладает огромной притягательной силой, которую не замечаешь сначала и с которой потом не можешь справиться. Сила эта в людях, которые посвятили десанту все годы учебы в университете, для которых он стал родным домом.

Когда я пришел на первое заседание, меня поразила увлеченность, с которой все толковали о письмах от ветеранов, о каких-то картах и маршрутах. Честно говоря, я сначала не понимал их. Из всей массы работы меня прельщало то, что я буду выступать со сцены, петь песни, читать стихи. И ничего больше. Поэтому мне нравилось ходить на репетиции агитбригады, нравилось петь, играть на гитаре, нравилось слушать Леню Сергеева. А он помогал нам, подсказывал, как лучше сделать то или иное место в композиции, какую программу и перед какой аудиторией надо показывать. До похода я жил только агитбригадой.

Конечно, это не значит, что я не замечал остальных. Все члены агитбригады чувствовали твердый характер Тахира Гапдульбарова и Юры Иванова, их вечную неуспокоенность. А ведь они помогали руководить всеми видами работы в десанте: и лекторской, и перепиской, и агиткой. Я до сих пор удивляюсь, как у них хватает на все времени.

А сколько писем, открыток написали ветеранам Надя Куликова и Галя Николаева. Я вспоминаю как Сергей Красильников целый вечер выписывал в библиотеке материал по 51 отдельной стрелковой бригаде. Во всем чувствуется какое-то здоровое упорство. Может быть, сами того не сознавая, "старички" показывали нам, как в такой, на первый взгляд, скучной работе, как в военкоматах с бумагами, можно находить удовлетворение.

А как интересно, необычно ходить в "снежный" поход в первый раз! Ведь ничего подобного у нас "первачков" раньше не было. Рассказы ветеранов и само присутствие на этой земле (сейчас я вспоминаю деревню Болошки) дали мне понять, наконец, какой же была эта война, о которой так много пишут.

Многому научил меня десант. Но главное - он научил меня жить с людьми, понимать их, научил верить им. Я знаю, что такие ребята и девчата не подведут и, если надо, прийдут на помощь.

М.Петров, 1977г.

Встреча с памятью.

23 августа 1977 года. День как день. Автобус везет нас в Сувалки в прошлое, в грозный 44-ый.

Все остаются в городе, а мы едем дальше в последний раз проверять снаряжение нашего "малого" десанта: "Фотоаппараты взяли? А как проехать к высоте запомнили?"

В Филипуве нас уже ждали мэр города, секретарь местного комитета ПОРП, ветераны. После недолгих приветствий хозяева города долго ведут нас по площади, по улицам и этажам. Лишь когда мы увидели длинный стол, уставленный бутылками с минеральной водой, сообразили, что будет обед в честь нас. Минута замешательства. Выручила Татьяна Федосеенко: "Обед так обед!" и смело шагнула в комнату.

А потом были рассказы ветеранов о боях, о городе, о сегодняшней жизни. Вижу сосредоточенное лицо Ирины, ловившей каждое слово нашего переводчика Раиса Сафина, торопливо записывающую что-то Татьяну, завладевшую паном директором: "А Вы знаете, как проходил бой?"

Наконец, исписаны блокноты, и мы все вместе с ветеранами едем на могилу Ивана Никоры, русского парня, который в октябре 44-го поднялся в атаку, а потом, израненный, скончался ночью на руках пана Антона Савульского. Какое мужество нужно было старику поляку, чтобы вынести раненого советского война из-под носа у немцев, а потом захоронить его в 50 метрах от фашистских окопов. 33 года ухаживает пан Савульский вместе с дочерью за могилой незнакомого русского солдата. Молча шагаем к могиле. Серый памятник со звездой среди пшеничного поля. Кусок советской территории. Минута молчания, цветы, васильки, такие же, как на родине Ивана. Смахивая слезы, благодарим пана Антона. Долго еще этот памятник стоит в глазах...

"Погиб в конце войны. А смог бы я так, как он бежать вперед под немецкие автоматные очереди? Ведь и Иван не раз, наверное, думал об этом. Не мог не думать. Чужая земля, войне конец, а надо было идти на смерть." Гляжу на ребят и вижу серьезные лица Паши, Ирины. Понимаю, что они думают о том же, что и я.

Было в тот день еще одно событие. Мы побывали на высоте 252,1. О ней мы часто слышали и много знали еще в Казани, по рассказам Б.С.Соколова и М.М.Пироговой. До сих пор помню их слова: "На высоту, на высоту обязательно съездите, поклонитесь и землю обязательно привезите".

И мы едем на высоту. Нас немного - я, Татьяна Федосеенко, Паша Милявский, Расим, переводчица Мажена, секретарь обкома комсомола и наш шофер Володя.

Мы в забытой богом Пруссии. Холмы и высоты, истерзанные и изрезанные траншеями, громоздясь и набегая друг на друга, разбросаны на всю ширь горизонта. Наш автобус, огибая высотки, нависая от озером, карабкаясь на холмы по булыжной дороге, упрямо пробирается к высоте. Ее мы увидели издали. Внушительная, двугорбая высоко поднялась она над всеми соседками.

"Седдовидная высота". Она была господствующей в этой местности и своим положением крепко запирала нашим войскам выход к Балтийскому морю. "Сдача высоты 252,1 равносильна сдаче Берлина",- не раз заявлял Гитлер. Несколько линий окопов, ряды колючей проволоки, минные поля, доты и дзоты с бесчисленным множеством минометов и арторудий, дивизия головорезов, оборонявшая высоту, делали ее, казалось бы, неприступной. Несколько раз захлебывалось наше наступление.

352 дивизия наступала в ту ночь с северо-западной стороны. 1158 полку удалось прорвать первую линию обороны противника. Не успели воины как следует закрепиться, как немцы контратаковали. Завязалась рукопашная. Силы были неравные, тогда командир полка принимает решение: вызываем огонь на себя.

Мария Михайловна Пирагова рассказывала: "В небе появились наши самолеты, на нас падали наши же бомбы, "катюши" дали залп, да еще сверху ударили немецкие минометы. Что тут творилось! Было такое, что в одном окопе, прижавшись к стенке сидели лицом друг к другу немец и русский и не стреляли. У обоих была одна мысль – уцелеть в этом аду. В живых в ту ночь остались лишь единицы.

Я поднимаюсь на высоту. Ноги вязнут в воронках, в рытвинах от снарядов, путаются в колючей проволоке. Кажется, что идешь по крови, наступаешь на человеческие тела. Проводник, который охотно согласился показать нам дорогу к высоте, рассказывает, что люди, пришедшие сюда после боев, обнаружили траншеи, доверху наполненные трупами и осколками.

Здесь до сих пор ничего не сеют. Каждой весной, когда сходит, снег, черная земля становится ржавой, ощеряется тысячами осколков.

Мне трудно идти потому, что с собой я несу память о тех, по чьей крови я шагаю. Она давит на сердце, не давая забыть, по какой земле ты идешь. Она пронизывает мозг и заставляет идти вперед, к вершине, озаренной лучами заходящего солнца. К чьей-то последней вершине, до которой кто-то не дошел, которую завещал мне.

Вершина. Тригапункт на ней, следы от дзотов. "Здесь минометы стояли, - поясняет проводник, - немецкие". Далеко внизу осталось озеро, поля и наш крохотный автобус. Под нами Пруссия. Действительно, забытая. Кажется, будто всевышний, устав творить землю, высыпал и ушел. Так и лежат здесь эти холмы и озера.

Осторожно берем землю с высоты. Вместе с нами застыли в минуте молчания Володя и Мажена. Люди, далекие от войны, они не могли понять поначалу, почему мы, отказываясь от интересных фильмов, от яхт и экскурсий упорно стремились попасть в глушь, чтобы взглянуть на какую-то там легендарную высоту, - в этот миг они сердцем почувствовали вместе с нами то величие, ту объемность свершенного здесь, на высоте, в Сувалках, в Польше, везде, где ступал советский солдат.

Р.Гайнетдинов, 1977г., физфак

Любить человека.

За что можно любить человека? И почему и почему обязательно за что-то? А может, просто за то, что он есть? Эти нескончаемые споры ты обычно разрешала категорично: не за то, что он есть, а за то, что он такой есть - добрый, умный, деловой... И вообще пора спать. У меня еще много работы.

Мы давно привыкли засыпать под стук пишущей машинки. Изредка ты перестаешь щелкать и ворчишь: "Ну разве можно так писать? Не буду печатать эту чушь!" К утру заметка незадачливого автора был исправлена и дополнена.

"Самая деловая дама на факультете", - говорят иногда о тебе. "Дама" заливается смехом: "Неужели все меня так боятся?" "Не все", - успокаиваю я ее, и мы смеемся вместе. И вдруг, спохватившись, ты хватаешь папки с планами и отчетами о шефской работе и бежишь на заседание факбюро. А я вздыхаю: мне бы твою "неделовитость"!

В первый раз, услышав твое выступление на университетской отчетно-выборной конференции, я пометила в блокноте: "Кадрия Зайнуллина, истфилфак, третий курс. Самое толковое выступление. Поговорить!" Сейчас мы знакомы скоро год. А много ли мы беседовали? Чаще я слушаю твои разговоры с другими. Помнишь день донора? Ты сдавала кровь в пятый или шестой раз. Через полчаса - заседание в обкоме. Как назло не ходили трамваи. И ты, буквально вырвавшись из рук медсестры, бежала от Компрессорного до площади Свободы? Что это - просто деловитость или фанатизм? "Фанатик" сейчас произносят с иронией. В моем же понимании чудаки и фантики движут жизнь. Так что не обижайся: тебя не боятся, а просто уважают. Лишь глядя на тебя, я поняла, насколько это трудно.

Вечером прийдя домой, "деловая дама" надевает домашние тапочки и превращается в девочку ростом метр сорок восемь, с уставшими глазами и родинкой на щеке. Садится - руки на колени и, склонив голову на бок, с иронией глядит на только что выпущенную комнатную газету с ее портретом и глупейшим четверостишием. И мы не спешим сказать, что приходили ребята из "Снежного десанта". Мы - деспоты, и хотим, чтобы она еще часик побыла с нами.

Я вспомнила, как, перебирая тетради, нашла листок со стихотворением: "...Я проводы вверяю проводам, И, в телеграфный столб уткнувшись, плачу..." И подумала, что любовь - это, чем ты живешь. Любовь к поэзии, любовь к детям, любовь к своему делу...

Как-то раз в порыве откровения ты рассказала о своей работе в детской комнате милиции.

Однажды она пришла на квартиру одного подростка и застала там пьяную компанию. Визит инспектора пришелся не ко времени. "Взяли меня за руки, за ноги и – с лестницы!" Но на другой день Кадрия опять пошла туда. Теперь уже в нее стреляли из охотничьей двустволки: "Чудом успела прижаться в угол!"

А это разве не любовь - два раза поступать в университет, и на третий год все-таки стать студенткой? А десант, в который ты решилась пойти лишь на третьем курсе и сразу сумела стать самым активным бойцом и всеобщей любимицей?

Вот что я вспоминаю, сидя с тобой. Но здесь обязательно заглянет этот несносный Шевчук и пропоет:
-К-адрию-ша, можно тебя на минутку?
Минутка, как всегда, продлится час. потом ты . при идешь и опять будешь составлять план шефской работы, а завтра, побежишь на факбюро или в подшефную школу, и, случайно встретив меня на" пятачке", вздохнешь: "И когда мы с тобой сходим в ТЮЗ?" И я улыбнусь: "Ладно, "деловая дама", возьму билеты на завтра!"

И.Яковлева, 1978 г.