Контакте Окопные стихи.
БАЛЛАДА О СВЯЗНОМ.
Под осколки он выскочил, словно под дождь,
Чуть помешкав в дверях блиндажа.
И, пригнувшись, сверкая гвоздями подошв,
По траншее на фланг побежал.
Грохотало, стонало, ревело и выло.
И земля поднималась волна за волной.
Артогонь достигал той неистовой силы,
Что разрывы казались уже тишиной.
300 метров туда — 300 метров обратно.
Но когда он ввалился, задохшись, в блиндаж,
Даже сам капитан, оторвавшись от карты,
С удивленьем к губам преподнес карандаш.
— Проскочил?! — Проскочил! — Повезло тебе, парень.
— Повезло — это точно, товарищ комбат:
Там, ей-богу, как в нашей челябинской бане, —
Как пойдешь в воскресенье, так будешь не рад...
Капитан походил, сапогами пошаркал.
И сказал: — Молодец! Отдыхайте пока... —
И опять наклонился к развернутой карте,
И цветной карандаш защемила рука.
А связной отошел, сел на ящик у входа,
Флягу в сером сукне от ремня отстегнул, —
Пил, блаженно сощурясь, протухшую воду,
Ту, что в старой воронке с утра зачерпнул.
И с его подбородка с присохшей землею
По обветренной шее с тугим кадыком
Струйки мягко текли — пот, мешаясь с водою,
Исчезая за смятым воротником.
* * *
Так тихо на переднем крае —
как будто кончилась война.
У блиндажа сапер играет:
«Над Невской башней тишина...»
И молча слушает пехота
трехрядки тульской голоса,
и недосказанное что-то
туманит и щемит глаза.
«Прощай, семья, прощай, невеста.
Сними венчальное кольцо.
Отныне здесь мое уж место.
Не быть мне мужем и отцом...»
Стоит привычным частоколом
забор колючий в три ряда,—
и на штыке у часового
горит вечерняя звезда.
ПЛОХОЕ НАСТРОЕНИЕ.
Курим мы вонючий самосад —
«смерть немецким оккупантам» —
и ругаем всех подряд:
фрицев,
командиров,
интендантов...
Фрицев — ну понятно, почему.
Тут не подойдут слова из книжки:
принесло фашистскую чуму —
чтобы им ни дна и ни покрышки!
Командиров?..
Как бы командир
на войне умно ни полководил,
а солдат считает — он один
сам себе в окопе маршал вроде.
Ну а интендантов — для порядку:
ежели с утра их не отлаешь,
цельный день какую-то нехватку
на душе досадно ощущаешь.
Будто все пошло вперекосяк
и война чудной какой-то стала,
а помянешь этак их и так,
смотришь — и маленько полегчало.
Вы уж нас простите, интенданты!
Командиры тоже нас простят...
А вот этих самых музыкантов,
гитлеровских сытых поросят,
что играют вальсы на высотке
на губных гармошках в блиндажах, —
этим мы ужо повырвем глотки,
задрожит арийская душа,
когда,
вскинув на руку винтовки,
взяв на изготовку ППШа,
хлынем мы свирепо на высотку,
матерясь и тяжело дыша.
Там мы отыграемся вполне.
Душу отведут нормально хлопцы.
И ни у кого за этот гнев
нам просить прощенья
не придется!
* * *
Сидел он бледный в водосточной яме.
За воротник катился крупный пот.
И грязными дрожащими руками
он зажимал простреленный живот.
Мы кое-как его перевязали...
Но вот, когда собрались уносить,
он, поглядев запавшими глазами,
вдруг попросил, чтоб дали покурить.
Под пеплом тлел огонь нежаркий,
дым отливал свинцовой синевой, —
курил солдат последнюю цигарку,
и пальцы не дрожали у него.
В освобожденном селе
Четвертая атака
Он принял смерть спокойно
В блиндаже связистов на опушке
А что им оставалось делать?
Когда напишут правдивую книгу...
власть - это почетно
