Контакте Окопные стихи.
ВЕЛЬКОЛЯС.
Вот и все...
Колонна — на походе.
Девушки, не забывайте нас!
Обступила русские подводы
польская деревня Вельколяс.
Мы стоим обнявшись у овина.
И, подняв печальные глаза,
девушка по имени Марина
что-то мне пытается сказать.
Не помогут нам ни бог, ни нежность.
Никакие не спасут слова:
вспыхнула любовь жолнежа
так же вдруг, как вдруг оборвалась...
Ничего вокруг не ощущаю.
И такой захлестнут я тоской,
будто не с Мариной я прощаюсь,
а прощаюсь с собственной судьбой.
А она все шепчет, шепчет глухо:
— Сбереги их, Езус, сбереги!..—
И дрожит на смуглой мочке уха
камешек дешевенькой серьги.
Я сюда уж не вернусь, наверно.
Не увижу больше этих глаз.
Будь же ты навек благословенна,
польская деревня Вельколяс!
ФРОНТОВАЯ КОРОЛЕВА.
На нее глазеют справа, слева
—
из землянок высыпал народ:
Нина — фронтовая королева
по траншее царственно идет.
Все на ней — ну как на королеве,
до ушитых кирзовых сапог,
и на шее вымытой белеет
аккуратный подворотничок.
На плечах сержантские погоны,
и с трофейным «вальтером» ремень,
и пилотка — точно та корона —
сдвинута для форсу набекрень.
Ордена начищены до блеска,
пуговицы все — одна к одной,
и со знаком власти королевской —
санитарной сумкой за спиной.
— Старшина!
Я вам напоминала,
чтобы вы устроили уборную.
Что же, одного вам слова мало —
роту ожидаете саперную?..
Старшина — небритая холера —
сорок лет, наверно, не острил:
— Слушаюсь, товарищ королева!
Царский вам отгрохаем сортир.
Королева смотрит неприступно,
вся — официально-холодна:
— Ежели сегодня не приступите,
доложу комбату, старшина.
Далее...
Вы почему на вшивость
утром не проводите осмотры?
Некогда? С землянками зашились?..
Поучитесь у четвертой роты.
А небриты почему? Война?..
К первому побреетесь апрелю?..
Вынимайте бритву, старшина,
я сейчас вас правильно побрею!..
Тот шуршит наброшенной шинелью
и скребет ногтями по щекам:
— Будет, что намылила мне шею.
А поброюсь я, пожалуй, сам!..
Ей глядят в лицо и в спину —
из землянок высыпал народ:
санинструктор
Григорович Нина
пятой роте
делает обход.
САНИНСТРУКТОР.
Она была толста и некрасива.
И дула шнапс не хуже мужиков.
Не хуже мужиков басила
и лаялась — не хуже мужиков.
Грудастая, но низенького роста,
в растоптанных кирзовых сапогах —
она была до анекдота просто
похожа на матрешку в сапогах.
Она жила сначала с помпотехом.
Потом с начхимом Блюмкиным жила.
А когда тот на курсы в тыл уехал,
она с майором Савченко жила.
И, выпив, она пела под гитару
в землянке полутемной и сырой,
как Жорка-вор свою зарезал шмару
и схоронил ее в земле сырой...
Она погибла в Польше, в 45-м,
когда, прикрывши телом от огня,
на плащ-палатке волокла солдата
из-под артиллерийского огня.
И если,
недоверчивый к анкетам,
ты хочешь знать, какой она была,
не Савченко ты спрашивай об этом —
ты тех спроси,
кого она спасла!
ЧП.
У нас в полку произошло ЧП
—
танкисты сперли Таньку из санроты:
подъехали к санротовской избе,
в машину Таньку и — «Привет, пехота!».
Майор рассвирепел:
— Догнать! Отдать под суд! —
Но как ты их, едрёна вошь, догонишь,
когда у них теперь другой маршрут —
куда-то, говорили, под Воронеж.
И, плюнув, успокоился майор.
В конце концов, решил он очень здраво,
что Танька хоть и редкая шалава,
но увезли ее не на курорт.
Однако он с начальником медслужбы
довольно долго резок был и груб:
— Тебе охрану выделить не нужно?
А то гляди — санроту всю сопрут.
ВЕЧЁРКА В СТАРОЙ БУДЕ.
Наши — хлеб и консервы. У
них — самогон и капуста;
ну и бульба, конечно, и нарезанный репчатый лук.
И над кружками, мисками — двухлитровая лампа с
бензином.
«Начинаются дни золотые
Молодой непробудной любви...»
Еще не были пьяны, и песня сложилась что надо!
Затянули девчата — душевно, отлаженно, спето, —
ну а мы вразнобой подхватили солдатскими глотками:
«Кликну: кони мои вороные,
Черны вороны кони мои!»
В палисаднике темень осенняя хлопала крыльями,
оголенные ветки сирени царапали окна, —
и утробно ворчала, километров за двадцать, война.
«Устелю свои сани коврами,
В гривы конские — ленты, вплету,
Пролечу, прозвеню бубенцами
И тебя на лету подхвачу...»
И уж стало казаться возможным почти позабытое,
как заплакала та, под иконами, рядом с сержантом,
и уткнулась щекою в помятый зеленый погон.
«Мы ушли от проклятой погони,
Перестань, моя радость, рыдать,
Нас не выдадут черные кони,
Вороных никому не догнать...»
Нет, не сложится так, как поется, мечтается, хочется:
на военных проселках вороные споткнутся на минах,
и сержант, голова забубенная, не промчится уже с
бубенцами.
«Ах вы, кони мои вороные,
Черны вороны кони мои!»
ЖИЗНЬ И ЛЮБОВЬ КОСТИ ПАРОХОДОВА.
Военный трибунал. И приговор:
штрафрота.
Но Костя Пароходов нахально щерит рот:
— Да за такую кралю, как Валечка Шатрова,
я, братцы, — лярва буду! — готов на эшафот.
Я видел эту кралю. Так, ничего особого...
Как из колоды карточной в пилотке дама треф.
Но Костя Пароходов мои насмешки — побоку:
не может он из женщин не делать королев.
Романтик со Стромынки. Кто их печет такими?..
Он жизнь воспринимает, как пацаны кино:
ему подай побольше с картинками цветными,
а правда или сказка — так это все равно.
На фронт отправка завтра. Конвой штыками звякнет.
Но Костю Пароходова ничто не прошибет:
— Ведь все равно черемуха любимая завянет.
Сорвем ее, заразу, пока она цветет!..
Ромео без Джульетты. История — не новая.
Он сложит свою голову у города Орла.
Ну а сержант Шатрова, радисточка фартовая,
вовек не догадается — кем для него была.
В освобожденном селе
Четвертая атака
Он принял смерть спокойно
В блиндаже связистов на опушке
А что им оставалось делать?
Когда напишут правдивую книгу...
власть - это почетно
