Контакте Окопные стихи.
РАКЕТА.
Памяти старшего лейтенанта
Михаила Окулова, ярославца
Человек на фронте — как ракета:
вспыхнет на минуту и умрет, —
но ее мерцающего света
хватит,
чтоб фланкирующий дзот
брызнул торопливо вдоль траншеи
трассами кинжального огня —
и фашисты, втягивая шеи,
бросились в сугробы, гомоня;
хватит,
чтоб сержант, вбежав в землянку,
исступленно выкрикнул: — В ружье! —
и бойцы метнулись от времянки,
похватав оружие свое;
хватит,
чтобы первую гранату,
выхватив из ниши второпях,
бросить наобум вперед куда-то,
чтоб прогнать растерянность и страх;
хватит,
чтоб на всем переднем крае
стало от стрельбы светло как днем, —
а в снегу ракета догорает
навсегда стихающим огнем.
БЕЗВОЗВРАТНЫЕ ПОТЕРИ.
Когда остынет бранная земля,
на запад удалится канонада,
выходит для работы на полях
трофейно-похоронная команда.
Десятка полтора бородачей.
За бричками идут, держась за задник.
И с ними, с автоматом на плече,
какой-нибудь безусый лейтенантик.
По полю разбредутся не спеша.
И, по-мужицки хекая привычно,
винтовки, пулеметы, ППШа
навалят на хозвзводовские брички.
В пустых окопах мертвых соберут:
— Эх, скоко их, родимых, покосило!..—
И в строй последний — к трупу труп —
в одну уложат братскую могилу.
А лейтенант, старательно сопя,
тем временем напишет на фанере,
что вечным сном в могиле этой спят
пехоты — безвозвратные потери.
Построятся. Винтовки вскинут:
— Пли! —
И трижды, отдаваясь гулким эхом,
рванет салют над комьями земли
прощальным затухающим приветом.
И, выполнив привычную работу,
свернут цигарки в палец толщиной,
и спины, почерневшие от пота,
ссутулятся с усталой немотой...
ПОСЛЕ МЕТЕЛИ.
Снегу-то в траншее намело!
Тишина и умиротворенность...
Пролилась морозно и светло
в душу неожиданная ровность.
Это не усталость, вовсе нет;
не цинизм и не равнодушие, —
просто на войну я вдруг взглянул
трезвыми солдатскими глазами.
Двое суток рыскала метель.
И траншея корчилась и стыла.
И напоминает фронт теперь
солнечную снежную пустыню.
Но хотя в искрящемся огне
все кругом и холодно и пусто,
что ж не просыпается во мне
прежнее тоскующее чувство?
Или я и вправду, перемучась,
жестче стал душою и умней,
и война, паскуда, утеряла
надо мной удушливую власть?
Да и разве, если трезво вникнуть,
все на свете так уж сложно?
Это к смерти мудрено привыкнуть,
а к войне — привыкнуть можно.
И однажды, вот в такое утро —
солнечное, снежное, морозное —
и на смерть посмотришь по-иному:
вроде — как на риск профессии.
Впрочем, хватит разводить лирику.
Пора приступать к расчистке траншеи.
Фрицы уже взялись за лопатки:
эвон снег заметелил над бруствером.
Кончат раньше нас и начнут орать:
“Рус! Ифан! Тафай, тафай — рапота!..”
— Часовой! Алексеев!.. По-быстрому
смотайся в землянку — всем подъем:
расчищать траншею от снега.
Захвати лопату и для меня.
— Понял, товарищ сержант. Бегу!
— Тафай, тафай...
* * *
Памяти Сергея Орлова
Медлить больше нельзя: мины рвутся у ног.
Не поднимемся — все здесь погибнем...
И встаем, чтобы сделать последний бросок
под железным бушующим ливнем.
Полосуют осколки раскромсанный грунт,
и окрестности в дыме разрывов померкли.
Лишь вдали населенный виднеется пункт
с голубой колокольней дряхлеющей церкви.
И как будто меж жизнью и тем, что есть выше,
и разверстой пред нами грохочущей бездной
зеленеют ее обветшалые крыши
и блестят купола позолотой облезлой.
* * *
Я и сам уже не понимаю —
как меня сей жребий миновал?
Может, я, а не Сергей Минаев
был убит под Клином наповал.
Может, не его, меня зарыли
после боя — в выжженном селе,
но из списков вычеркнуть забыли —
и живу, живу я на земле.
И, щемящей памятью влекомый
в годы те, где все гремит война,
я стою у насыпи знакомой,
у могилы, где схоронен я...
МЕМУАРЫ.
Солдат
никогда не станет писать о том,
как воевали генералы:
он этого не знает.
А генералы
любят писать о том,
как воевал солдат,
хотя знают они о солдате
не больше, чем тот о генералах.
Каждому — свое.
В освобожденном селе
Четвертая атака
Он принял смерть спокойно
В блиндаже связистов на опушке
А что им оставалось делать?
Когда напишут правдивую книгу...
власть - это почетно
