Контакте Окопные стихи.
СЛАВНЫЙ МАЛЬЧИК.
В детстве лазил по деревьям и по крышам, —
мать ругала: “Разобьешься!”
На ходу с трамваев прыгал, не боялся, —
“Выпорю!” — грозил отец.
В расшибалку и пристеночек играл —
обещали исключить из пионеров.
Ямы рыли, клад в Сокольниках искали —
участковый приходил.
Подерешься с пацанами ненароком, —
“Хулиган” — кричат соседки.
Из рогатки мух стреляешь, —
“Вот бандит растет, ей-богу!”
И когда устанешь разве от такого воспитанья —
и не лазишь по деревьям,
и не прыгаешь с трамваев, в расшибалку
не играешь, ям не роешь, не дерешься,
и рогатка надоела, —
и родители, и в школе,
и соседки с участковым говорили:
“Славный мальчик!” — и вздыхали облегченно.
А на фронте если лазил по деревьям и по крышам, —
говорили: “Он умеет!”
С танков на ходу как кошка прыгал, —
“Молодец!” — хвалил сержант.
Точно в цель швырял гранаты —
благодарность от комроты получил.
Отрывал окопы ловко, —
“Он работал на гражданке землекопом!”
В рукопашных не терялся, не плошал, —
помогал ребячий опыт.
Вел огонь из миномета без промашки, —
и медалью наградили “За отвагу!”.
А придет какой, бывало,
с ним наплачешься на фронте:
лазить, прыгать не умеет,
и гранаты-то боится, а не то что
рукопашной, и окопа не отроет,
и стреляет черт-те как, —
и солдаты, и сержанты, и комроты с замполитом
говорили:
“Кто воспитывал такого?” — и ругались огорченно.
ПРОТИВОТАНКОВАЯ ГРАНАТА.
Стоял — ссутулившись горбато.
Молчал — к груди прижав гранату..
И навсегда избавился от плена:
исчез в дыму по самые колена.
И в сторону упали две ноги —
как два полена.
* * *
Нет, я иду совсем не по Таганке —
иду по огневому рубежу.
Я — как солдат с винтовкой против танка:
погибну, но его не задержу.
И над моим разрушенным окопом,
меня уже нисколько не страшась,
танк прогрохочет бешеным галопом
и вдавит труп мой гусеницей в грязь.
И гул его и выстрелы неслышно
заглохнут вскоре где-то вдалеке...
Ну что же, встретим, если так уж вышло,
и танк с одной винтовкою в руке.
СЕЛЕДКА.
Целую неделю нас кормят селедкой!
Вместо мяса, толкуют...
Да была б еще селедка селедкой,
а то — на штрафников похожа...
Тощая, одни кости
да ржавая соль, —
и мы только и бегаем
к старым воронкам с водой,
а потом, держась за брюхо,
к свежим, где еще нет воды...
И мы уже не ждем,
когда кончится война, —
мы ждем,
когда же кончится селедка.
* * *
О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле...
А. Блок
Об орденах, о почестях, о славе
я забывал на горестной земле,
когда разрывы минные вставали
стеною — на нейтральной полосе;
когда давило трупом на меня
белесое взъерошенное небо, —
и я бы первый славу обменял
на полбуханки аржаного хлеба.
* * *
Он говорил, что видел, как убили...
А что он видел? Видел, как упал
и как над ним в клубах огня и пыли
прогрохотал артиллерийский вал.
А что убили — этого не видел...
И все же на родимую сторонку
жене и матери послали похоронку.
Морду бы бить за такие ошибки!
* * *
Наш полк стоял в резерве, за рекой —
в веселом молодом березнячке.
Мы целую неделю отдыхали:
топили бани, мылись. Вечерами
киномеханики крутили “Два бойца”, —
и мы беззлобно ржали, наблюдая,
как Марк Бернес стрелял из РПД —
ручного пулемета Дегтярева:
строчил напропалую, без прицела,
и даже левый глаз не прикрывал,
и немцы так картинно помирали
под этим маркбернесовским огнем...
Затем — неделя смотров и проверок.
С утра до вечера — как это? и как то? —
комиссии, комиссии, комиссии
из армии, из корпуса, полка...
И так нас эта публика замучила,
ну прямо хоть в траншеи убегай!
Но наконец — последняя проверка
перед обедом. Славный был денек —
июньский, солнечный, нежаркий.
Мы выстроились в “полном боевом” —
с винтовками, с примкнутыми штыками,
шинели в скатках, вещмешки, подсумки,
саперные лопатки и надоевшие вконец
противогазы. Всё на нас —
идущей умирать и побеждать пехоте...
* * *
У врача не найдется ни сил и ни времени
выяснять, что с тобой: в медсанбате -
запарка, раненых — сотни. Лишь рукою
махнет: “Безнадежен!” — и тебя отнесут
санитары в палатку, где санбатовский морг,
и положат меж мертвыми и умирающими.
А ты ночью проснешься и завопишь: “Жрать хочу!” —
и упишешь за милую душу котелок
медсанбатовской каши с черняшкой — и по новой
уснешь, как ни в чем не бывало,
меж мертвыми мертвым сном:
переутомление!
* * *
Как мы воюем?..
А ты у фашистов спроси.
Только не до, а потом — после боя:
чтоб от них какой правды добиться,
надо всегда после боя их спрашивать.
Ты среди нас поприсутствуй незримо
и погляди как-нибудь незаметно,
как — ну хотя бы в траншейном бою —
рота ворвется во вражьи окопы.
Думаешь, фриц задерет сразу руки?
Как бы не так! — это публика наглая.
Им, пока душу из тела не вытрясешь,
не объяснить, что такое война.
И, наливаясь привычною яростью,
так же привычно работают руки, —
пулей, гранатой, штыком и прикладом
в чувства приводим арийскую сволочь.
Трупы чернеют в ходах сообщений,
толовым дымом курятся землянки...
Ну и теперь, если пленные будут,
ты и спроси у них —
как мы воюем!
В освобожденном селе
Четвертая атака
Он принял смерть спокойно
В блиндаже связистов на опушке
А что им оставалось делать?
Когда напишут правдивую книгу...
власть - это почетно
