Контакте Окопные стихи.
СОЛНЦЕ ПОБЕДЫ.
9 мая 1945 года. Восточная
Пруссия. Город Толькемит. Два
часа дня. Крики и стрельба в
честь Победы, которые бушевали
все утро, утихли...
Мир сегодня от края до края
Ярким солнечным светом облит
И, до самой души проникая,
Чем-то большим, чем радость, дарит.
Так торжественно, тихо, спокойно.
И такая безмерная высь,
Что мне кажется —
Только сегодня
На Земле
Зарождается
Жизнь.
ОБЫКНОВЕННЫЕ ОКОПНИКИ.
(Боевая характеристика).Наш вид невзрачен. Мы не похожи на кадровиков
подтянутых и ладных, — хотя и мы кадровики, но только
не мирных, а военных лет. Портные из хозяйственного взвода
не подгоняли по фигуре обмундирование, а жизнь в окопах
так обкатала нас, что мы напоминаем метростроевцев,
когда они выходят на-гора. И лишь оружие у нас всегда
в порядке.
Передний край — не санаторий: жиров не нагуляешь;
энергии выплескиваешь столько, что через пару дней боев
становишься похож на образа святых великомучеников —
одни глазищи, а тело — кожа, кости, мышцы.
Да, видик еще тот!.. Зато выносливости нашей позавидуют
волы. Мы способны пройти с короткими привалами сто
километров, а то и больше, с полной выкладкой, без сна,
по фронтовым измолотым дорогам — и сил еще достанет
и на бой.
Мы можем месяцами жить без крыши — под открытым
небом, и ни дожди, ни ветры, ни снега не помешают спать
нам мертвым сном, когда есть время, — где угодно и как
угодно, хотя бы и подобно лошадям — на марше, на ходу.
Желудки наши неприхотливы, как у волков. Мы умеем
по суткам обходиться без еды — и не терять бойцовских
качеств, а привалит случай — умять два котелка ячменной
каши и полбуханки черного и, малость отдышавшись,
спросить добавки.
Мы иногда не моемся неделями — и тело наше зудит
от пота, вшей и чирьев,— но без команды и напоминаний
каждый божий день, оружье вычистив, мы моем ноги,
поскольку ноги для солдата — второе дело после головы.
От ночевок на сырой земле — почти у всех бронхит:
простужены и вечно дыхаем, особенно кто курит, а курят,
в общем, все... И вот, с рассветом, когда встает пехота,
еще не высмолив по первой самокрутке, — по траншее
в предутренней тиши из края в край волнами перекатывает
кашель — надрывный, судорожный, хриплый, — и это в шутку
называли “артподготовкой”.
Мы изъясняемся на языке войны: смесь деловой военной
речи — нагой и экономной, точно штык, и бешеных
ругательств, от которых, впрочем, не краснеют телеграфные
столбы, поскольку даже им известна разница меж праздным
сквернословием и напряженьем человеческой души
в нечеловеческих условиях.
До чтения мы не охочи. В окопах нет библиотек, нет
радио, центральные газеты выдают одну на взвод — да и
еще следят, чтоб мы их не пустили на раскурку... Но без
того, что мы не знаем, в окопах обойдешься, а то, что нужно,
мы намертво усвоили, как номер собственной винтовки.
На мир, людей и жизнь мы смотрим сквозь амбразуру
дзота, сквозь прорезь прицельной рамки винтаря — узко,
но целесообразно, и мыслим так же, как мыслят все
специалисты, а мы специалисты — самой грязной, опасной,
каторжной, но самой необходимейшей работы на белом свете:
мы очищаем землю от варварства и государственного
бандитизма.
Мы не любуемся красотами природы. И луг с ромашками
и знойным стрекотом кузнечиков — для нас не луг,
а неудобная для наступленья местность, где нет укрытий
от огня немецких пулеметов. И чёрта нам в ромашках! —
их даже на могилу не положат: у похоронщиков и без цветов
работы — под завязку.
О доме и родных в окопах вспоминаешь редко: зачем
зазря царапать душу?.. Душе солдатской лучше быть
свободной от воспоминаний и тоски, — тогда невзгоды
окопной жизни не так гнетут и даже привыкаешь говорить,
идя в землянку: “Иду домой...”
Воюем мы по-разному: раз на раз на фронте не приходится.
Война такая штука — всего не предусмотришь: и то в болоте
увязнут танки, то артиллерия, разведав наспех цели,
ударит попусту, а то и мы, стрелки, подгадим — поднимемся
в атаку поздно, и противник положит нас огнем у самых
проволочных заграждений.
Зато лихое дело, когда потрафит с ходу ворваться за
артиллерийским валом в притихшую фашистскую траншею!..
Тут начинается такое, о чем потом и вспомнить жутко:
вперед — и никаких гвоздей! — и пыхтят ходами сообщений,
повиснув на хвосте у фрицев, без водки пьяные стрелки,
забрасывая блиндажи гранатами, шуруя штыками и
прикладами, и трупы, чужие и свои, обозначают направление
удара.
На жизнь и смерть мы смотрим, как на лотерею —
и, холодея, ждем, что нам достанется по жребию на долю:
“земотдел” — тогда хана, братская могила и похоронка,
а ранят — значит, “здравотдел”, санбат и госпиталь, —
и, если руки-ноги целы,— потом опять на фронт, в окопы,
и снова та же карусель... И только третье не дай бог: плен
и фашистский лагерь.
О нас привыкли думать, что мы — бесстрашны. Но о себе
мы так не думаем: ведь, говоря начистоту, со страхом мы
знакомы не меньше, чем со смелостью, — а если нас считают
лихим народом, то пусть себе считают на здоровье, не
возражаем.
И лишь тогда нам всё на свете трын-трава — и даже
собственная жизнь, когда бои нас вымотают так, что
исчезает инстинкт опасности и самосохранения, — и тогда
боец готов пойти с саперною лопаткою в руке на танк.
Мы не мечтаем о бессмертной славе: мы люди трезвые
и без претензий. С нас довольно ордена или медали.
А затеряются награды где-то в канцеляриях, — ну что же,
нам главное — дожить бы до Победы, в последний раз нажать
на спусковой крючок винтовки, привычно в последний раз
открыть затвор — и выбросить на бруствер из ствола
последнюю дымящуюся гильзу:
— Всё, баста! Я свое — отвоевал!
В освобожденном селе
Четвертая атака
Он принял смерть спокойно
В блиндаже связистов на опушке
А что им оставалось делать?
Когда напишут правдивую книгу...
власть - это почетно
